Высокие статистические технологии

Форум сайта семьи Орловых

Текущее время: Вт мар 19, 2024 7:53 am

Часовой пояс: UTC + 3 часа




Начать новую тему Ответить на тему  [ 1 сообщение ] 
Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: Война и революция: статистические данные
СообщениеДобавлено: Ср окт 04, 2017 7:32 pm 
Не в сети

Зарегистрирован: Вт сен 28, 2004 11:58 am
Сообщений: 11254
ВОЙНА и РЕВОЛЮЦИЯ

«Энергия вообще» есть способность материальных тел и их систем совершать определенную работу. Социальная энергия как мера высшей, общественной, формы движения так же есть способность человеческих коллективов совершать изменения в общественных отношениях – как разрушительные (война) и созидательные (эволюция), так осуществлять их синтез (революция как высший тип социального творчества).

Ленин постоянно применял понятие социальной энергии в теории на практике. «Единственной действительной силой, – писал он, – вынуждающей перемены, является лишь революционная энергия масс». Этот термин встречается в ленинских работах сотни раз – вождь мирового пролетариата вполне серьезно, отнюдь не метафорически, рассматривал социальную энергию как объективную материальную величину, которая, так же как и физическая энергия, способна совершать работу, подчиняясь закону сохранения и превращения. Наука и искусство политики заключается в умении улавливать потоки социальной энергии («ветер истории»), не давать им рассеяться, концентрировать и направлять их в решающем направлении. «Причина наших побед: прямое обращение нашей партии и Советской власти к трудящимся массам, уменье поднять энергию, героизм, энтузиазм масс, сосредоточивая революционно напряженные усилия на важнейшей очередной задаче».
Но существуют ли объективные количественные меры величины и интенсивности потоков социальной энергии? Да, и в ленинских работах их анализируется немало. Это в первую очередь число рабочих стачек за единицу времени, их продолжительность и количество бастующих, а также число крестьянских выступлений и других проявлений классовой борьбы в деревне (поджоги и т.п.), распределение стачек и выступлений по экономическим районам. Это число и размах восстаний в армии и на флоте. Это результаты голосования рабочих и крестьян на выборах в Госдуму, в руководство профсоюзов, страховых учреждений вплоть до касс взаимопомощи. Это количество денежных взносов от рабочих групп на рабочую газету. Это даже такие узкоспециальные данные, как статистика осужденных за политические «преступления», их распределения по классовой принадлежности. Не собирая и не систематизируя подобные объективные данные, Ленин не смог бы столь успешно руководить ни партией, ни русским революционным движением в целом.

Великая революционная эпоха

Попробуем же и мы сгруппировать объективные показатели величины и интенсивности социальной энергии в России первой четверти прошлого столетия. Здесь следует говорить о Великой революционной эпохе начала ХХ века, включающей в себя четыре революционных цикла: Первая русская революция, революционный подъем 1912– 1914 годов, Февральская революция и цикл Великой Октябрьской социалистической революции и Гражданской войны, завершившийся к 1922 году переходом к НЭПу, Генуэзской конференцией и Рапалльским договором, де-юре признавшим равноправие частнокапиталистической и социалистической систем собственности.
Основными индикаторами подъемов и спадов интенсивности революционных событий служат число участников рабочих забастовок и число крестьянских выступлений (см. Диаграмму 1).

<p>Диаграмма 1</p>Диаграмма 1

Для верного восприятия данного графика следует иметь в виду, что обе его шкалы – логарифмические, т.е. искажающие реальные пропорции. Например, на графике колонка числа забастовщиков в январе 1905 года лишь в три раза выше предыдущей колонки за декабрь 1904 года. На самом же деле январское число бастовавших было в 207 раз больше декабрьского (414 тыс. и 2 тыс.). Цифры участников рабочих забастовок по июль 1914 года приведены по данным фабрично-заводской инспекции, наблюдавшей далеко не за всеми промышленными предприятиями (вне сферы ее ведения оставались горные и казенные предприятия). По новейшим историческим изысканиям, с 19 июля 1914 г. до 28 февраля 1917 г. в России в 5,8 тыс. стачках во всех сферах производства приняли участие 3,2 млн рабочих, то есть в полтора раза больше, чем зафиксировано фабрично-заводской инспекцией за тот же период (Ю.И. Кирьянов. Социально-политический протест рабочих России в годы Первой мировой войны. М., 2005). А с 3 марта по 25 октября 1917 г. насчитано 1019 забастовок с 2,4 млн участников (D.P. Koenker, W.G. Rosenberg. Strikes and revolution in Russia, 1917. Princeton, 1989). Статистика крестьянских выступлений взята из нескольких, нередко противоречащих друг другу, источников, так что выбор между ними целиком на совести автора. Помесячные сведения за 1900–1904 и 1908–1916 годы отсутствуют, поэтому на графике приведены среднемесячные величины.
Все мало-мальски заметные события эпохи и их нередко неожиданные повороты досконально изучены и тысячи раз описаны, так что нет нужды повторяться. Но остается еще вопрос о закономерности способствующих или препятствующих течению этих исторических событий перепадов и поворотов социальной энергии, которые проявляются не только 1) в ее подъемах и снижениях, но и 2) в перемене вектора (знака) на противоположный – с плюса на минус и обратно.
Вот конкретный тому пример. В июне 1907 г., после разгона второй Госдумы, Ленин пишет статью «Против бойкота». Между тем, за полтора года до того он сам отстаивал тактику бойкота думских выборов. Фактором выбора между тактиками были перепады массовой энергии, интенсивности рабочего и крестьянского движения. В конце 1905-го выступал за бойкот, потому что налицо была объективная предпосылка бойкота – «богатая революционная энергия масс, ищущая и находящая себе непосредственные выходы помимо всяких «конституционных» каналов» и «энергия массового наступления шла впереди призывов организаций». А теперь «мы стоим в периоде такой паузы революции, когда целый ряд призывов систематически оказывался не встречающим отклика в массах». Так, последний квартал 1905 года дал в сумме 1223 тысячи забастовщиков и 1590 крестьянских выступлений. «Помогать ли развитию этой революционной волны, направляя ее на свержение царизма, или позволить царизму отвлечь внимание масс игрой в совещательную Думу, – таково было реальное историческое содержание вопроса о бойкоте», резюмировал Ленин еще три года спустя. А в апреле – июне 1907 года забастовщиков было 323 тысячи и крестьянских выступлений – 620. Массовая энергия проявляется волнообразно, и это обязывает учитывать в политическом анализе не только подъемы, но и возможность понижательных волн. Чем выше и длительнее подъем, тем выше вероятность спада – такова эмпирическая закономерность. И последующие три месяца лишь подтвердили прогноз о бесперспективности бойкотистской тактики: 78 тысяч забастовщиков и 382 крестьянских выступления.

<p>Диаграмма 2</p>Диаграмма 2

Аналогично приведенному примеру детализируем по тому же принципу главные переломные моменты эпохи на вспомогательном графике (Диаграмма 2), показывающем подъемы и спады революционных волн в течение трех месяцев до и трех месяцев после ключевых событий.

Первая русская революция и ее итоги

В 1900–1903 годах рабочее и крестьянское движение было относительно невелико, однако неуклонно набирало силу. Число забастовок увеличилось c 29,4 до 86,8 тысячи в год, число крестьянских выступлений – с 33 до 533. С началом Русско-японской войны происходит существенный спад – в три с лишним раза, который, однако, продлился недолго. После кратковременной военно-патриотической эйфории поражения царских войск лишь сильнее подхлестнули нарастание революционных настроений.
Этот период важен тем, что в течение его в основном оформились политические партии, выступившие в грядущей революции: большевики и меньшевики у социал-демократов, эсеры у народников и Союз освобождения у либералов. Чуткие в те времена к протестным веяниям либеральные помещики и буржуа открыли в конце года широкую банкетную кампанию (поскольку иные формы «сборищ» не дозволялись). В 34 городах было проведено 120 банкетов с участием более 50 тысяч человек, на которых лились антиправительственные речи с требованием политических свобод и конституции. Таким образом, задумка царского режима переключить нарастающий революционный протест на внешнего врага с помощью «маленькой победоносной войны» не удалась. Накануне 1905 года пораженческие настроения уже преобладали во всех слоях общества. Вся оппозиция от либералов до социал-демократов была убеждена, что поражение царизма желательно и полезно. «Если русские войска одержат победу над японцами, – предупреждал нелегальный либеральный журнал «Освобождение», – то свобода будет преспокойно задушена под крики «ура» и колокольный звон торжествующей империи». Из Цусимской катастрофы были сделаны однозначные политические выводы: «Всеми силами, всеми мерами добивайтесь немедленного устранения захватившей власть разбойничьей шайки!» – говорилось в воззвании одного из либеральных съездов того времени.
1905-й стал годом максимального революционного натиска, уступающего по мощности и синхронности рабочих и крестьянских атак только октябрьскому напору 1917 года. К цифрам забастовок и крестьянских выступлений следует добавить и статистику выступлений в армии, которых в 1905/06 годах произошло в общей сложности 437, из них 106 – вооруженных. Причем максимальный подъем пришелся именно на октябрь–декабрь:
Январь–июнь 1905 г. 34
Июль–сентябрь 1905 г. 42
Октябрь–декабрь 1905 г. 195
1906 г. 166
Тем не менее, несмотря на беспрецедентное число волнений в армии и на флоте, Декабрьское вооруженное восстание в Москве было подавлено все же войском (доставленным из Петербурга привилегированным Семеновским полком).
В результате была одержана лишь четверть-победа: у царя вырвана куцая четверть-конституция, «дарующая» законодательную Думу и урезанные избирательные права промышленному пролетариату. Далее последовал спад – революционный подъем сменился эйфорией конституционных иллюзий, надежд на Думу. Впрочем, никаких патриотических восторгов не наблюдалось. Просто на какой-то период возобладало либеральное мнение, что дальше достаточно давить на самодержавие исключительно «парламентскими» методами. В целом же революционная энергия 1905–1907 годов ни разу не превращалась в охранительную, а в итоге постепенно сошла на нет и рассеялась. Всего лишь за пять лет с 1908 по 1913 год промышленное производство выросло в разных отраслях в полтора-два раза. Впрочем, рост начался с низких уровней, что и дало высокие темпы. Так, например, выплавка чугуна увеличилась за пять лет с 2,8 до 4,6 млн тонн. Однако в 1913 году производство чугуна составляло в США 30,9, в Германии 16,8, в Великобритании 10,5 и во Франции 5,3 млн тонн. Что же касается его душевого производства, то Россия с ее 26 килограммами на душу населения занимала прочное последнее место среди крупных капиталистических стран, отставая в два раза даже от полуфеодальной Австро-Венгрии и соседствуя с Испанией. Бурный промышленный рост сопровождался не менее бурным усилением эксплуатации рабочего класса. За тот же период реальные, с поправкой на инфляцию, прибыли капиталистов увеличились в 1,8 раза, а реальные зарплаты рабочих поднялись только на 13%. Во время войны разрыв между прибылями и зарплатами начал расти еще стремительнее. При этом зарплаты снижались и вернулись в 1916 г. на уровень 1905 года, а прибыли выросли за три года еще в полтора раза.
После первой революции российский промышленный капитализм вступил в новую качественную фазу, интегральным выражением которой и явились эти «ножницы». Помимо прочего такие «ножницы» возникают в том числе и тогда, когда государство активно готовится к большой войне. Всего за два года (1911–1913) расходы на армию и флот увеличились на 43%.
В сельском хозяйстве также шла капиталистическая эволюция. Но не так, как в промышленности, а крайне медленно и гораздо мучительнее, чем в городе. Причина состояла в политическом господстве диких помещиков с царем во главе, для которых быстрое развитие капитализма в деревне являло смертельную угрозу.
В своих работах по аграрному вопросу Ленин вывел такое (в круглых цифрах) распределение сельскохозяйственных земель в европейской России 1905 года:
латифундии крепостнического типа
70 млн десятин, 30 тыс. владений;
бедняцкие крестьянские хозяйства
75 млн десятин, 10,5 млн владений;
середняцкие крестьянские хозяйства
15 млн десятин, 1 млн владений;
кулацкие и помещичьи капиталистические хозяйства
70 млн десятин, 1,5 млн владений.
Специфика аграрной ситуации в России заключалась в том, что не только крупная помещичья, но и мелкая крестьянская надельная собственность – в сумме 63% всей земли – являлись пережитком крепостничества. 7% земель занимали так называемые трудовые мелкотоварные хозяйства, способные работать самостоятельно, без найма батраков. А на долю капиталистического сектора, в котором обработка земли велась наемными рабочими и инвентарем владельца, оставалось лишь 30%.
В полукрепостническом же секторе шла неуклонная деградация – обезземеливание и обессиливание крестьянства. Так, средний размер крестьянского двора уменьшался: 1877 – 13,2 дес., 1905 – 11,1 дес., 1915 – 10,5 дес. (в т.ч. средний размер столыпинского отруба – 8,7 дес.). Параллельно возрастала доля безлошадных дворов: 1891 – 27,2%, 1900 – 29,3%, 1912 – 31,6%. Отсюда и крайне низкий уровень агрикультуры (урожайность хлебов на общинных землях была на 20–30% ниже, чем на частновладельческих), и регулярные недороды и голодовки.
Поэтому действительная экономическая проблема России заключалась не просто в том, что крестьяне бедны, а помещики и кулаки богаты (это примитивный вульгарно-социологический взгляд), а в том, что почти на двух третях сельскохозяйственных земель процветал полуфеодальный, полукрепостнический способ производства. Реальная проблема заключалась в необходимости уничтожить этот способ производства и заменить его капиталистическим.
Это можно было сделать по-столыпински или по-крестьянски, причем во всех слоях крестьянства от кулаков до бедняков главенствовала твердая убежденность всех в том, что если разразится новая война, то она непременно должна перерасти в аграрную революцию, которая разрешит земельный вопрос путем конфискации помещичьих земель. Частью, как в 1812 году, крестьянство питало наивную надежду, что царь в благодарность отменит крепостное право. Так и столетие спустя слухи о наделении землей широко циркулировали на фронте. Однако большей частью крестьянин рассчитывал только на собственные силы. Вот слова некоего «консервативного» крестьянина, процитированные в проправительственном «Новом Времени» еще в 1908 году: «Что же, теперь умней будем. Зря соваться не станем. Ждем войны. Война беспременно будет, тогда конец вам... Потому что воевать мы не пойдем, воюйте сами. Сложим ружья в козлы, и шабаш. Которые дымократы, мужички, значит, начнем бить белократов – вас, господ. Всю землю начисто отберем и платить ничего не будем».
Право же, какое гениальное историческое предвидение! Поистине, как писал Ленин, «классы не ошибаются, в общем и целом они намечают свои интересы и свои политические задачи соответственно условиям борьбы и условиям общественной эволюции». И весь период меж двумя войнами крестьянство действовало соответственно. Хотя после первой революции оно было «успокоено» карательными экспедициями, и число массовых выступлений снижалось, это успокоение было весьма своеобразное – в 1908–1913 годах, по данным департамента полиции, насчитано 18 тыс. отдельных эпизодов классовой борьбы в деревне, в том числе 2,7 тыс. поджогов помещичьих имений и 6,7 тыс. поджогов кулацких хозяйств.

Отложенная революция 1914 года и кризис интернационализма

В отличие от Европы в России к моменту начала войны социальное напряжение не просто накопилось, но уже выплеснулось могучим революционным потоком. За 1912 – первую половину 1914 года общее число участников рабочих забастовок составило почти три миллиона человек, из них 1,3 миллиона – в первые 7 месяцев 1914 г. Начало рабочим протестам было положено Ленским расстрелом, а пик борьбы пришелся на июль 14-го. 3 июля на Путиловском заводе полицией был разогнан 12-тысячный митинг солидарности с бастующими нефтяниками Баку, при этом было убито двое и ранено 50 рабочих. В ответ забастовали другие питерские предприятия. Началась фактически всеобщая стачка, переросшая в уличные демонстрации, столкновения с полицией и баррикадную борьбу. Рабочие кварталы превратились в крепости, куда полиция и казаки предпочитали не соваться, особенно в ночное время. В ответ петербургские заводчики объявили локаут. Количество забастовок и демонстраций в Петербурге стало уменьшаться и 13–14 июля стачка была остановлена. Все эти события подробно отражены в легендарном советском кинофильме «Возвращение Максима».
Майско-июльский пик забастовочной борьбы был практически равномощен подъему кануна Февральской революции, а если учесть, что это неполные данные фабрично-заводской инспекции, то и превышал его (по оценке Ленина, в 1913 году стачка вовлекла полтора миллиона участников, а в 1914 их число перевалило за два миллиона, подходя к уровню 1905 года). Царское правительство было уже готово применить регулярные войска для подавления «беспорядков». Но различие было в том, что в 17-м уже третий год тянулась война, то в 14-м она только еще предстояла. Как сложились бы события в 1914 году, если бы в августе 14-го войска были посланы стрелять не в австрийцев и немцев, а в забастовщиков и демонстрантов, судить трудно – крестьянское войско не прошло еще к тому моменту школы окопной жизни.
Однако нарастание пролетарского революционного подъема не сопровождалось аналогичным крестьянским подъемом, что? в конечном счете и предопределило его неуспех. Видя это несоответствие, Ленин писал в январе 1913-го, что «политическая стачка есть единственное серьезное средство расшевелить, раскачать, взбудоражить, поднять на революционную борьбу крестьянство и лучшую часть крестьянского войска. Надо, чтобы глухое озлобление и сдержанный ропот деревни вместе с возмущением казармы нашли себе в революционной стачке рабочих центр притяжения». Но раскачать крестьянство в канун войны не удалось – число крестьянских выступлений неуклонно снижалось. Крестьянин по-прежнему придерживался тактики «зря соваться не станем, ждем войны». И именно начало войны побудило его к действию – волнения вовсе не утихли, а усилились. Если в первом полугодии 1914-го зарегистрировано 90 крестьянских выступлений (без поджогов), то во втором полугодии их произошло уже 265.
«Войны, – писал Ленин, – при всех ужасах и бедствиях, которые они влекут за собой, приносят более или менее крупную пользу, беспощадно вскрывая, разоблачая и разрушая многое гнилое, отжившее, омертвевшее в человеческих учреждениях». «Война Австрии с Россией, – писал он Горькому в январе 1913-го, – была бы очень полезной для революции (во всей восточной Европе) штукой, но мало вероятия, чтобы Франц Иозеф и Николаша доставили нам сие удовольствие».
Таким образом, Ленин ошибся в оценке вероятности войны, но не в оценке ее грядущих последствий. Собственно, это и прогнозировалось международной социал-демократией в резолюциях Штутгартского (1907), Копенгагенского (1910) и Базельского (1912) конгрессов II Интернационала, которые обязывали социалистов всех стран в случае развязывания войны использовать вызванный ею экономический и политический кризис для того, чтобы «поднять народ и тем самым ускорить падение капиталистического классового господства». Прогноз в итоге оправдался, но далеко не сразу, а сложным окольным путем с массой тупиковых ответвлений, свернув на которые, многие социалисты, как правые, так и «левые», безнадежно заблудились, забрели в болото социал-шовинизма или дебри «империалистического экономизма».
Пролетариат не ответил на войну немедленной стачкой и восстанием, как это предлагал французский социалист Г. Эрве еще в Штутгарте. Впрочем, никто из серьезных марксистов на это и не рассчитывал. Эрве, отмечал Ленин, не понимал, что возможность «ответить» на войну зависит не от предварительного решения революционеров, а от объективных условий того кризиса, и экономического и политического, который война вызовет. Так какой же политический кризис вызвало объявление войны в самую первую очередь? Миллионы убитых и искалеченных, дороговизна, голод, разруха – все это было потом. А на следующий день после начала войны в Европе разразился кризис интернационализма, международной рабочей солидарности.
Война нанесла тяжелейший удар в самую сердцевину марксистского социализма – по лозунгу соединения пролетариев всех стран. Вместо всеобщей пролетарской стачки в июле 14-го во всех вступивших в войну странах произошел грандиозный военно-патриотический подъем. Гигантское социальное напряжение, подспудно копившееся в Европе все предвоенные десятилетия, высвободилось с объявлением войны не революционным взрывом, а шовинистическим выбросом социальной энергии в поддержку «своих» правительств. Это стало расплатой за оппортунизм европейских социал-демократических верхов, за их стратегию приспособленчества и исключительно легальной «органической работы» в дозволенных парламентских рамках. Война в одночасье обнажила изнанку «шаблонного парламентаризма» (Ленин): оппортунисты превратились в социал-шовинистов. Вчерашние адепты избирательного бюллетеня как абсолютного средства социальной защиты сегодня сделались ярыми поклонниками булыжника, запущенного… в головы пролетариев соседней страны. Да и сам Эрве превратился в крайнего социал-шовиниста.
Оправдывая это свое «преображение», вожди II Интернационала кивали на поведение масс, замалчивая тот факт, что социальное напряжение разрядилось взрывом шовинизма не спонтанно, но во многом вследствие их собственной предвоенной политики «социального партнерства». Никто не решится утверждать, – писал Каутский, – что для четырех миллионов сознательных немецких пролетариев достаточно одного приказа горстки парламентариев, чтобы в 24 часа повернуть направо кругом, прямо против своих прежних целей. Мол, не вожди виноваты, а массы… Вестимо, плестись в хвосте стихийных колебаний массовых настроений – обычная стратегия оппортунизма. Однако некоторая толика истины в оправданиях Каутского имелась – массы и в самом деле стихийно повернули к шовинизму, и с этим нужно было как-то считаться. Но как именно считаться?
В докладах и письмах Ленина первых недель войны мы находим удивительные, непривычные для слуха пассажи. Каутский оправдывался необходимостью учета настроения массы, а Ленин с ним чуть ли не соглашался: «раз война началась, уйти от нее немыслимо», «надо было подчиниться большинству нации в данный момент и идти на войну». Но как и зачем идти, с какой целью? Надо, говорил Ленин, уметь «соединить необходимое (если оно на время необходимо) подчинение большинству с революционной работой при всяких условиях». И Ленин набрасывает как бы конспект речи европейского революционного парламентария: «Граждане Бельгии! Нашу страну постигло великое несчастье, его вызвала буржуазия всех стран и Бельгии в том числе. Вы не хотите свергнуть этой буржуазии, не верите в апелляцию к социалистам Германии? Мы в меньшинстве, я подчиняюсь вам и иду на войну, но я и на войне буду проповедовать, буду готовить гражданскую войну пролетариев всех стран, ибо вне этого нет спасения крестьянам и рабочим Бельгии и других стран!». «За такую речь депутат Бельгии или Франции и т.п. сидел бы в тюрьме, а не в кресле министра, но он был бы социалистом, а не изменником, о нем говорили бы теперь в траншеях и французские и немецкие солдаты-рабочие, как о своем вожде, а не как о предателе рабочего дела».
Идея Ленина заключалась в том, что если уж война превратила революционный подъем в охранительный, то перед революционером встает задача обратного превращения охранительного подъема в революционный. Ибо «чем дальше затягивается и обостряется война, тем сильнее сами правительства развивают и должны развивать активность масс, призывая их к сверхнормальному напряжению сил и самопожертвованию». А «сверхнормальное напряжение сил», ведущее к взрывному высвобождению огромных запасов социальной энергии, – в этом и заключается природа и войны, и революции, которая тоже есть война, а именно гражданская. Помогать превращению одного в другое – вот ради чего социалист должен на время подчиниться большинству нации и идти на войну. Его задача – не дать запасу социальной энергии целиком израсходоваться на войну и рассеяться бесследно, а придать ей другую форму. Поэтому, по условиям этой задачи, голый лозунг мира вреден. «Лозунг мира теперь нелеп и ошибочен. Он на деле означал бы мещанское нытье. А мы и на военной почве – должны остаться революционерами». «Направление работы (упорной, систематической, долгой может быть) в духе превращения национальной войны в гражданскую – вот вся суть. Момент этого превращения – вопрос иной, сейчас еще неясный. Надо дать назреть этому моменту и «заставлять его назревать» систематически». «Лозунг наш – гражданская война. Мы не можем ее «сделать», но мы ее проповедуем и в этом направлении работаем». Никто не решится ручаться, когда и насколько «оправдается» сия проповедь практически: не в этом дело (только подлые софисты отрекаются от революционной агитации из-за неизвестности того, когда будет революция). Дело в такой линии работы. Только эта работа – социалистическая, не шовинистская. И она одна принесет социалистические плоды, плоды революционные».

Милитаристский подъем, его упадок и превращение в революционный подъем

В июльские дни 1914 года гигантская волна военно-патриотического подъема прокатилась по всей Европе. В России 20 июля десятки тысяч людей вышли на Дворцовую площадь в Петербурге и преклонили колена перед Николаем II. Наступило невиданное после пятого года «единение царя с народом и народа с царем».
А вот антивоенных рабочих стачек ни в столице, ни в провинции почти не было, лишь в Петербурге были отмечены три кратковременные антивоенные демонстрации. Но куда же девалась революционная энергия? Нет, она не исчезла, не рассеялась, а перешла в иную форму. На исторически короткий период (полгода-год) массовый революционный порыв сменил свой вектор на диаметрально противоположный – переключился с внутреннего врага на внешнего. Общественный подъем превратился из революционного в охранительный. Забастовочная активность резко снизилась – во втором полугодии число бастующих упало по сравнению с первым в 11 раз. Причем значительная часть забастовок носила патриотический характер – требовали отобрать предприятия у хозяев с немецкими фамилиями. Как записал в те дни один из современников, «народ настроен оптимистически и рад свести счеты с немцем, которого давно ненавидит; именно народ знал его всегда с самой неприглядной стороны как управляющих имениями или помещичьих приказчиков, мастеров и администраторов на фабриках и т.п.».
То есть в милитаристском подъеме проявила себя фактически классовая ненависть, но еще облачена здесь в примитивную и реакционную форму ненависти национальной. Собственно, стратегия эксплуататорских классов всегда к тому и сводится, чтобы трансформировать классовую вражду в национальную. Задача же революционера – добиться обратного превращения национальной ненависти в классовую. Но чтобы распространить понятие «внутреннего турка», по выражению Н.А. Добролюбова, на бужуазно-помещичий класс, в интересах которого и велась война, требовался, конечно, совершенно иной уровень классовой сознательности. Стихийной революционности темной массы как до звезды небесной еще далеко до пролетарской революционности, но в крестьянской стране, где огромное большинство элементарно неграмотно, без такого промежуточного звена, без всплеска «темного мужицкого демократизма» (Ленин), очевидно, дело обойтись не может.
Вот в таких условиях пришлось работать большевикам над задачей обратного превращения шовинистического подъема в революционный, империалистической войны – в гражданскую. И если бы это было просто злонамеренной «выдумкой» Ленина, а не закономерной тенденцией, ничего бы у большевиков не вышло и никакое мифическое «немецкое золото» им бы не помогло. Нет, идея была верной, поскольку соответствовала объективной логике развития событий. В доказательство обратимся к фактам (помимо забастовок и восстаний), поддающимся количественному измерению и проверке.
Есть несколько объективных показателей, характеризующих высоту патриотического подъема. Например, размер добровольных пожертвований на нужды армии и помощь раненым. Сводной статистики пожертвований в научной литературе нет. Однако частные исследования свидетельствуют об их неуклонном снижении в ходе войны. Вот, например, как менялась среднемесячная величина пожертвований в бюджет Всероссийского общества Красного Креста:
В августе 1914 – феврале 1915 года 703 тыс. руб.
В марте 1915 – декабре 1916 года 532 тыс. руб.
В январе 1916 – феврале 1917 года 455 тыс. руб.
С поправкой же на инфляцию снижение оказывается еще более впечатляющим: соответственно 703, 454 и 241 тыс. руб., то есть почти в три раза.
Есть также данные об участии населения в подписке на военные займы. С начала 1916 года подписные кампании шли все более тяжело. Публичная подписка на двухмиллиардный пятый заем составила 1,5 млрд руб. (75%), а на трехмиллиардный шестой заем – 1,4 млрд руб. (47%).
Есть еще один численно измеримый показатель – это уровень дезертирства, обратно пропорциональный военно-патриотическому воодушевлению. Здесь также налицо деградация. По подсчетам советского статистика Е.З. Волкова (Динамика народонаселения СССР за восемьдесят лет. М.–Л. 1930), число дезертировавших с фронта составляло:
Август–декабрь 1914 г. 13 тыс.
1915 г. 59 тыс.
1916 г. 117 тыс.
Январь–февраль 1917 г. 6 тыс.
Март–май 1917 г. 102 тыс.
Июнь–июль 1917 г. 68 тыс.
Август 1917 г. 45 тыс.
Сентябрь 1917 г. 55 тыс.
Итого с августа 1914 по сентябрь 1917 – 465 тысяч человек, что на порядок превышало количество дезертиров в германской (35–45 тыс.) и британской (35 тыс.) армиях. Далее, в октябре–декабре 1917 г. с фронтов дезертировало 3,3 млн человек.
Идеологическим стержнем милитаристского подъема первых месяцев войны стал, естественно, подъем религиозный. Иконы, хоругви, молебны – все это было важнейшей частью патриотических акций. Однако вскоре начали проявляться черты упадка, который сильнее всего проявился там, где духовный подъем был нужнее всего, в действующей армии. А.И. Деникин вспоминал, что военному духовенству «не удалось вызвать религиозного подъема среди войск... Командовавшие частями знают, как трудно бывало разрешение вопроса даже об исправном посещении церкви». Ну а после февраля 17-го массовый отказ от посещения богослужений стал рутинным явлением. К исходу великого поста исповедовались и причастились только 10% военнослужащих православного вероисповедания.
Итак, военно-патриотический подъем переживал упадок, однако питавшая его социальная энергия не рассеивалась бесследно, а превращалась в иную, революционную, форму. Самое важное, что? следует здесь особо подчеркнуть, это то, в российском обществе военной поры не было НИ ОДНОГО класса или социального слоя, настроение которого не эволюционировало бы от охранительного к революционному. Разумеется, мотивы были у всех разные, но вектор – единый. Тому имеется масса документальных свидетельств.
На фоне весеннего поражения и отступления российской армии из Галиции в Москве в мае 1915 года прошел массовый немецкий погром. Логика шовинистического угара элементарна: если не получается бить немцев на внешнем фронте, будем бить их на фронте внутреннем. Однако важно заметить, чего конкретно требовали погромщики. По свидетельству французского посла М. Палеолога, «толпа бранила царских особ, требуя пострижения императрицы в монахини, отречения императора, передачи престола великому князю Николаю Николаевичу, повешения Распутина». Итак, начало поиску «внутренних турок» было положено после первых же военных поражений царизма.
Однако процесс окрашивания националистических настроений в революционный цвет захватывал отнюдь не только мелкобуржуазную массу. Однажды Палеолога навестил богатый и влиятельный в известных столичных сферах «корифей национал-либерализма» А.Н. Брянчанинов. Он без обиняков заявил послу, что Россия близка к гибели от немецкого яда, который она носит в своем теле вот уже два столетия, и может быть спасена только посредством национальной революции:
– Нужно изменить весь государственный строй. Наша последняя надежда на спасение – в национальном государственном перевороте.
Это вам уже не темный московский охотнорядец, а просвещенный аристократ, отпрыск древнего дворянского рода. Он вполне ясно предвидит гражданскую войну и сознательно желает ее.
Не отставали и либералы. Вскоре после немецкого погрома в Москве собрался съезд Союза земств и городов, на котором председательствующий князь Г.Е. Львов (будущий глава Временного правительства) прямо заявил: «Задача, стоящая перед Россией, во много раз превосходит способности нашей бюрократии». В дальнейшем на протяжении войны эта идея последовательно реализовывалась: образование «прогрессивного блока» в Государственной думе и Государственном совете, создание Земгора и военно-промышленных комитетов как органов, призванных потеснить царскую бюрократию у кормила государственной власти. Член Государственной думы (фракция Центра), подполковник Генштаба Б.А. Энгельгардт прямо заявлял в частных беседах, что с распутинской и сухомлиновской кликой придется справляться, пожалуй, революционным способом – «опасаемся только, как бы «слева» нас не захлестнуло».
Таким образом, о революции во время войны думали отнюдь не одни большевики, но и черносотенцы, и центристы, и либералы. Причем все стремились отнюдь не к международному и гражданскому миру, а именно к продолжению войны в иных формах.
Однако решающим было настроение восьми десятых населения и личного состава армии – крестьянства. В начале войны Ленин констатировал, что «среди крестьянства правящей клике при помощи буржуазной печати, духовенства и т.д. тоже удалось вызвать шовинистское настроение. Но, по мере возвращения солдат с поля бойни, настроение в деревне, несомненно, будет меняться не в пользу царской монархии». Антивоенные настроения эпизодически проявлялись в крестьянской среде уже в ходе мобилизации. Так, пермский губернатор докладывал по начальству такие крестьянские речи: «Зачем нам, ребята, идти на войну и кровь проливать, опять нас правительство хочет обмануть. Не стоит кровь проливать за толстопузых помещиков. Пока нам земли не дадут, не надо воевать». Или: «Ребята, не уходите на войну, это новый обман правительства. Зачем кровь проливать, когда нашу землю нам не отдают».
И все же мобилизация прошла в целом спокойно, на сборные пункты явились 96% призывников. Крестьянство шло на войну, поскольку полагало, что за все невзгоды оно будет наделено землей и уравнено в правах. А отсюда следовал вывод: после войны не надо сдавать оружие. «Это значит, как царь не захочет исполнить, что обещал, чтобы оружием добывать». Многие фронтовики считали, что «после войны будет война внутри России из-за того, что все богачи откупились и не несут военной службы, а сидят дома». Придется «громить и жечь купцов и усадьбы».
Так поднималась волна одетых в солдатские шинели крестьян, которая в итоге смыла и царизм, и Временное правительство, а затем и белогвардейщину. Мужицкая логика безупречна: если уж и надо защищать землю русскую, то она должна принадлежать тому, кто ее обрабатывает.
Что мог противопоставить царизм мужицкой тяге к земле? Овладение проливами и «Крест на Святую Софию»? Но не соблазнился русский крестьянин-солдат посулом «Царьграднаш», хотя ему и втолковывали, что если отобрать черноморские проливы у Турции, то экспортировать пшеничку будет тогда намного выгоднее. Да, это было бы выгодно помещикам и кулакам, но отнюдь не основной массе крестьянства. Равнодушие среднего и беднейшего крестьянства к сакральному Царьграду и призывам «водрузить крест на Святую Софию» объясняется очень просто с экономической точки зрения. Помещичьи хозяйства продавали за пределы деревень 47% выращенного хлеба, кулацкие – 34%, а середняцкие и бедняцкие – лишь 14,7%. Вот и судите, кто больше был объективно заинтересован в захвате проливов. А в чем реально был заинтересован крестьянин, это он продемонстрировал в феврале 1917 года.

Февральско-октябрьский цикл 1917 года

Собственно, все факторы, определявшие расстановку классовых сил и тенденции классовой борьбы в 1914–1915 годах, продолжали действовать и на протяжении февральско-октябрьского цикла. Крупное различие заключалось лишь в том, что в феврале 17-го был в полной мере реализован давнишний ленинский план «раскачки» деревни, когда рабочие забастовки раскачали сначала казарму, а затем и всю деревню. Еще четче эта тенденция проявилась весной. Если за три месяца после февральской победы число забастовщиков упало в 5 раз, то число крестьянских выступлений, наоборот, возросло в 30 раз. Не дожидаясь никаких учредительных собраний, как к этому призывала его собственная партия эсеров, крестьянство развернуло полномасштабную аграрную революцию – свыше 12 тысяч выступлений в марте–октябре. Интенсивность классовой борьбы в деревне, далеко превзошедшая масштабы 1905–1907 годов. Добавьте сюда прямо связанный с аграрной революцией рост дезертирства в 6 раз.
После победы Февральской революции революционный подъем имел недолгую тенденцию к новому превращению в его милитаристский – под лозунгом защиты республики. Причем преобладало «добросовестное оборончество», не заинтересованное в аннексиях, но выступавшее за продолжение войны только в силу вынужденной необходимости. О массовости добросовестного оборончества можно судить по результатам апрельского голосования в Советах рабочих и солдатских депутатов за выпущенный Временным правительством Заем Свободы. В Петроградском совете за заем проголосовало свыше 2 тысяч, против – 112. В Московском совете за – 242, против – 144. Впрочем, ход подписки не оправдал завышенных ожиданий. Предполагалось к началу лета разместить заем на 3 млрд рублей, но было собрано только 1202 миллионов (725 млн в апреле и 477 млн в мае).
Что же касается военного энтузиазма, то запланированное еще при царе июньское наступление позорно провалилось. Его итоги подведены в знаменитой телеграмме генерала Корнилова Временному правительству 7 июля: «Армия обезумевших темных людей, не ограждаемых властью от развращения, бежит». Под «развращением» генерал имел в виду, конечно, новый поворот массовых настроений от охранительных к революционным.
Поворот был вызван неразрешенностью главных задач даже буржуазной революции – о прекращении войны и о земле. Буржуазия обнаружила здесь полную политическую импотенцию. Все составы Временного правительства – как чисто буржуазные, так и «почти социалистические – только тем и занимались, что трусливо увиливали от решения вопроса о мире и земле. И хотелось, и кололось. Один из лидеров кадетской партии В. Набоков, служивший управделами первого состава правительства, писал впоследствии, что если бы в первые же недели после Февральской революции было ясно осознано, что для России война безнадежно кончена и что все попытки продолжать ее ни к чему не приведут, катастрофу, быть может, удалось бы предотвратить. «Сколько-нибудь успешное ведение войны было просто несовместимо с теми задачами, которые революция поставила внутри страны, и с теми условиями, в которых эти задачи приходилось осуществлять». Не было, заключал Набоков, другого выхода, кроме сепаратного мира с Германией.
В ночь с 24 на 25 октября, в те самые часы, когда Ленин на трамвае и пешком пробирался в Смольный, дабы подхлестнуть колеблющийся ЦК большевиков, председатель Временного Совета Российской республики (предпарламента) Н. Авксентьев в сопровождении лидеров меньшевиков и эсеров Ф. Дана и А. Гоца приехали к Керенскому с резолюцией предпарламента о необходимости немедленной передачи земли в ведение земельных комитетов и обращения к союзникам с предложением начать мирные переговоры. Но Керенский расценил резолюцию как оскорбительное предложение подать в отставку и выехал в Гатчину навстречу вызванным с фронта «верным» войскам. Наутро Временное правительство было низложено Военно-революционным комитетом при Петроградском Совете, а открывшийся вечером второй Съезд Советов рабочих и солдатских депутатов провозгласил переход государственной власти к Советам и принял декреты о мире и о земле.

Революционная война или сепаратный мир?

Если вопрос о земле был разрешен победившей Советской властью легко, быстро и радикально, то вопрос о мире оказался не столь прост и породил серьезный кризис. В большевистской партии общепринятой была точка зрения, что победившая социалистическая революция будет перерастать в революционную войну против международного капитала. Еще в 1915 году Ленин писал, что если бы революция поставила большевиков у власти, «мы предложили бы мир всем воюющим на условии освобождения колоний и всех зависимых, угнетенных и неполноправных народов. Ни Германия, ни Англия с Францией не приняли бы, при теперешних правительствах их, этого условия. Тогда мы должны были бы подготовить и повести революционную войну».
Но заметьте, Ленин не предполагал никакого автоматического перехода от революции к войне и выразился очень осторожно: революционную войну нужно сначала подготовить, а затем уже вести. Однако ленинской осторожности были начисто лишены «левые коммунисты» во главе с Бухариным. Они были убеждены, революционный подъем должен непосредственно, без каких-либо промежуточных звеньев, превратиться в военно-патриотический. А от того факта, что старая армия уже выполнила свою задачу в революции, практически демобилизовалась и воевать не может и не хочет, отговаривались тем, что в Германии со дня на день тоже произойдет революция, и что «немец наступать не сможет». Того же мнения держался и Троцкий, сорвавший подписание мирного договора в Брест-Литовске. Ленинскую же тактику мирной передышки ради укрепления Советской власти и создания новой армии «левые» объявили продуктом распада пролетариата как класса, переходом с позиции революционного пролетариата на позицию деклассированного солдата и мешочника. А в довершение всего заявили, что «в интересах международной революции мы считаем целесообразным идти на возможность утраты Советской власти». Глубинную суть разногласий, которая еще не раз проявится в истории Советской страны, нечаянно сформулировал М.С. Урицкий: ошибка Ленина в том, что «он смотрит на дело с точки зрения России, а не с точки зрения международной».
О силе и распространенности этой позиции и о накале развернувшейся политической борьбы свидетельствуют результаты партийных и советских голосований по вопросу о Брестском мире.
ЦК партии 24 января 1918 года: за тактику Троцкого «ни мира, ни войны» – 9 голосов, против – 7.
ЦК партии 18 февраля: за мир – 7, против – 6. ЦК партии 23 февраля: за мир – 7, против – 4, воздержалось – 4.
Опрос местных Советов и земельных комитетов (результаты на 5 марта): за мир – 262, против – 233.
VII экстренный съезд РКП(б) 8 марта: за мир – 30, против – 12, воздержалось – 4.
IV Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов 15 марта: за ратификацию Брестского мира – 784, против – 26, воздержалось – 115, не голосовало – 72.
Мы видим, с каким огромным трудом тактика мирной передышки устояла перед разгулом революционной фразы.
Почему старая крестьянская армия не хотела дальше воевать? Самое распространенное объяснение: потому что солдаты устали за три года войны. Это правда, но далеко не вся, ибо следующие три года показали, что сил в народе на войну оставалось еще предостаточно. Действительно ли был упадок революционной энергии, раз она не была направлена на революционную войну? Нет, все дело было в том, что крестьянин завоевал право на землю и ему было не до драки с немцем. Мир был необходим ему отнюдь не для отдыха, а для скорейшей силовой реализации Декрета о земле. Свергнувшие царя солдаты немедленно перенесли борьбу из городов к себе домой. Они шли бороться не за абстрактную землю русскую, а за конкретное расширение своих наделов этой земли, чтобы немедленно, еще до весеннего сева, расправиться вслед за царем и с помещиком.
Противиться этому потоку было и невозможно, и не нужно. Бухаринцы, говорил Ленин, «рассуждают с точки зрения шляхтича, а я – с точки зрения крестьянина, который проделал тяжелую школу войны, и он научился считать». Да, Ленин смотрел на дело именно с точки зрения России и подавляющего большинства ее населения. Революционный подъем не мог превратиться в военно-патриотический раньше, чем будут закреплены результаты этой революции. Если бы крестьянин не дезертировал с фронта империалистической войны в свою деревню в конце 17-го, а вскоре и официально демобилизован, не прогнал помещика, не разделил бы его землю и не укрепился в своем новом владении, он не пошел бы год спустя на фронт гражданской войны.

* * *

Военно-политические итоги Первой мировой войны своеобразны и противоречивы. По сути, ни одна из империалистических коалиций – ни Антанта, участником которой была Россия, ни Четверное согласие – не одержала «чистой победы». Российская империя потерпела поражение от Германии и Австро-Венгрии, но те в свою очередь проиграли Антанте. В Российской империи и трех империях Четверного согласия произошли революции, в результате чего Российская, Австро-Венгерская и Османская империи распались, а Германская – потеряла часть своей европейской территории и всех заморских колоний. Россия же была отстранена от дележа империалистической добычи и сама подверглась интервенции 14 держав Антанты и их союзников. Но, сменив власть, она победила и восстановила свою территориально-государственную целостность на принципиально новой, народной, основе. Революционный подъем превратился в военно-патриотический, и народ победил в этой войне – гражданской по форме и отечественной по содержанию.
Так завершилась Великая революционная эпоха начала ХХ века, центральной политической фигурой которой, бесспорно, был Ленин. А вместе с ней и он завершил свой великий жизненный путь…

Александр Фролов
http://sovross.ru/articles/1609/35680


Вернуться наверх
 Профиль  
 
Показать сообщения за:  Сортировать по:  
Начать новую тему Ответить на тему  [ 1 сообщение ] 

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Кто сейчас на форуме

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 21


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Найти:
Перейти:  
cron
Powered by phpBB © 2000, 2002, 2005, 2007 phpBB Group
Русская поддержка phpBB